Чак Паланик - Колыбельная [litres]
– Лично я, – говорит Устрица, – за то, чтобы все вообще уничтожить – и людей, и книги – и начать все заново. И чтобы главных не было.
А он и Мона будут новыми Адамом и Евой?
– Нет, – говорит он, убирая волосы Моны с ее лица. – Нас тоже уничтожат.
Я интересуюсь, неужели он так ненавидит людей, что даже готов убить женщину, которую любит. Я говорю, почему бы ему просто не покончить самоубийством.
– Нет, – говорит Устрица, – я всех люблю. Растения, животных, людей. Я просто не верю в великую ложь, что мы все можем плодиться и размножаться, не уничтожая при этом себя.
Я говорю, что он предатель своего племени.
– Я, бля, самый что ни на есть патриот, – говорит Устрица, глядя в окно. – Баюльная песня – это благословение. Зачем, ты думаешь, ее вообще придумали? Она спасет миллионы людей от медленной и мучительной смерти – от болезней и голода, от солнечной радиации и войны, от всего, к чему мы сами себя толкаем.
То есть он готов убить себя и Мону? А как насчет его родителей? Он их тоже убьет? А как насчет маленьких детей, которые только еще начинают жить? А как насчет всех хороших и добрых людей, которые выступают за экологию и не мусорят на улицах? Как насчет вегетарианцев? В чем они виноваты?
– Речь не о том, кто виноват, а кто нет, – говорит он. – Динозавры не были ни хорошими, ни плохими с точки зрения морали, однако же они вымерли.
Рассуждения в точности как у Адольфа Гитлера. Как у Иосифа Сталина. Как у серийного убийцы. Как у массового убийцы.
Устрица говорит, вплетая в волосы Моны витражное окошко:
– И я хочу сделаться тем, от чего вымерли динозавры.
Я говорю, динозавры вымерли из-за природного катаклизма.
Я говорю, что не хочу ехать в одной машине с человеком, который мечтает сделаться массовым убийцей.
И Устрица говорит:
– А как насчет доктора Сары? Мамуль? Помоги мне подсчитать. Скольких еще человек он уже убил, наш папуля?
И Элен говорит:
– Я зашиваю рот рыбе.
Я слышу, как Устрица щелкает зажигалкой, оборачиваюсь к нему и спрашиваю: ему обязательно курить прямо сейчас? Я пытаюсь поесть.
Но Устрица держит над зажигалкой Монину книгу «Прикладное искусство американских индейцев». Держит ее корешком вверх и быстро перелистывает страницы над крошечным язычком пламени. Потом чуть-чуть приоткрывает окно, выставляет книгу наружу, чтобы огонь разгорелся на ветру, и бросает ее на дорогу.
Костер кровельный любит огонь.
Устрица говорит:
– Многое зло – от книг. Шелковице надо изобрести свой собственный путь духовного просвещения.
У Элен звонит мобильный. У Устрицы звонит мобильный.
Мона вздыхает и шевелится во сне. Глаза у нее закрыты, Устрица гладил ее по волосам, у него звонит телефон, но он на звонок не отвечает, Мона зарывается лицом Устрице в колени и говорит:
– Может быть, в гримуаре есть заклинание, чтобы остановить перенаселенность.
Элен открывает свой ежедневник и записывает имя под сегодняшней датой. Она говорит в трубку:
– Не надо никаких священников, изгоняющих бесов. Мы можем выставить дом на продажу уже сегодня.
Мона говорит:
– Что нам нужно, так это какое-нибудь универсальное заклинание «всемирной кастрации».
Я интересуюсь: здесь никого не волнует, что после смерти он попадет прямо в ад?
Устрица достает телефон из своего бисерного мешочка.
Телефон все звонит и звонит.
Элен прижимает свой телефон к груди и говорит:
– Я даже не сомневаюсь, что правительство уже ищет пути, как остановить перенаселенность, – какую-нибудь вирусную заразу, что-нибудь в этом роде.
А Устрица говорит:
– Чтобы спасти мир, Иисус страдал на кресте почти сорок часов. – Его телефон так и звонит. – Ради такого дела я готов страдать вечность в аду.
Его телефон все звонит и звонит.
Элен говорит в трубку:
– Правда? У вас в спальне пахнет серой?
– Вот и думай, кто лучший спаситель, – говорит Устрица и наконец отвечает на звонок. Он говорит в трубку: – «Мымра, Муфта и Макака», юридические услуги.
Глава двадцать седьмая
Представьте себе, что пожар в Чикаго в 1871 году бушевал где-то полгода, прежде чем кто-то это заметил. Представьте, что наводнение в Джонстауне 1998 года или землетрясение в Сан-Франциско в 1906 году длились полгода, или даже год, или вообще два года, прежде чем кто-нибудь обратил внимание на происходящее.
Строительство из дерева, строительство на линиях разлома земной коры, строительство на затопляемых равнинах – у каждой эпохи свои собственные «природные» катаклизмы.
Представьте себе наводнение темной зелени в центре любого большого города, офисные и жилые здания погружаются в эту самую зелень, дюйм за дюймом.
Здесь и сейчас. Я пишу эти строки в Сиэтле. С опозданием на день, на неделю, на год. Задним числом. Мы с Сержантом по-прежнему охотимся на ведьм.
Hedera helixseattle, так ботаники называют этот новый вид европейского плюща. Одна неделя – и зеленые насаждения вокруг Олимпийского стадиона вроде бы чуть разрослись. Плющ слегка потеснил анютины глазки. Побеги плюща прикрепились к кирпичной стене и поползли вверх. Никто этого не заметил. В последнее время в городе шли дожди.
Никто ничего не замечал, пока в один прекрасный день не оказалось, что двери в подъездах жилого комплекса «Парк-Сеньор» не открываются, потому что они заросли плющом. В тот же день южная стена театра Фримонт – кирпичи и бетон толщиной в три фута – едва не обрушилась на толпу продавцов и покупателей на уличной распродаже. В тот же день просела подземная часть автовокзала.
Никто не может сказать, когда именно здесь появился Hedera helixseattle, но попробуйте догадаться.
В «Сиэтл-таймс» от 5 мая, в разделе «Развлечения и досуг», есть объявление. Шириной в три колонки.
ВНИМАНИЮ КЛИЕНТОВ СУШИ-БАРА «ОРАКУЛ»В объявлении сказано: «Пообедав в указанном суши-баре, вы заразились кишечными паразитами, вызывающими зуд и чесотку в ректальной области? Если так, то звоните по указанному телефону и объединяйтесь с другими такими же пострадавшими, чтобы подать коллективный иск в суд». Дальше, понятное дело, указан номер.
Мы с Сержантом звоним. Вернее, я звоню, а Сержант сидит рядом.
Мужской голос на том конце линии говорит:
– «Дюбель, Домбра и Дурында», юридические услуги.
И я говорю:
– Устрица?
Я говорю:
– Ты где, пиздюк?
И он вешает трубку.
Здесь и сейчас. Я пишу эти строки в Сиэтле, в закусочной неподалеку от здания Управления общественных работ. Официантка говорит нам с Сержантом:
– Этот плющ уже не убьешь. – Она наливает нам кофе. Она смотрит в окно на стену зелени, увитую толстым серым плющом. Она говорит: – Без него все рассыплется.
В сетке из ползучих побегов и листьев шатаются кирпичи. По бетону расходятся трещины. Оконные рамы сдавлены, так что в них разбиваются стекла. Двери не открываются, потому что они заросли плющом. Птицы летают среди буйной зелени, клюют семена плюща, а потом гадят – разносят его повсюду. Улицы превратились в каньоны зелени, под зеленым ковром уже не видно асфальта.
«Зеленая угроза», так называют это в газетах. Плющевой эквивалент пчел-убийц. Плющевой ад.
Тишина, неотвратимая. Крушение цивилизации в замедленной съемке.
Официантка рассказывает, что всякий раз, когда работники городских служб вырубают плющ, или выжигают его огнем, или поливают ядохимикатами – даже когда в город выпустили карликовых коз, чтобы они его съели, плющ, – он разрастается еще больше. Обрушиваются подземные тоннели. Корни плюща разрывают подземный кабель и водопроводные трубы.
Сержант вновь и вновь набирает номер, указанный в объявлении про суши-бар, но там никто не отвечает.
Официантка смотрит в окно на побеги плюща, которые уже добрались до середины улицы. Через неделю она лишится работы.
– Национальная гвардия обещала помочь, – говорит она.
Она говорит:
– Я слышала, что в Портленде тоже плющ. И в Сан-Франциско. – Она вздыхает и говорит: – Мы, определенно, проигрываем эту битву.
Глава двадцать восьмая
Человек открывает дверь, и мы с Элен стоим на крыльце, я стою на шаг сзади и держу ее косметичку, а Элен тычет в мужчину пальцем с длинным розовым ногтем и говорит:
– О господи.
Она сует свой ежедневник под мышку и говорит:
– Мой муж. – Она отступает на шаг. – Мой муж хотел бы представить вам свидетельства благости Господа нашего Иисуса Христа.
